Под суглинистым обрывом, над зеленым крутояром
день и ночь на темный берег плещут волны в гневе яром…
Не пройти и не проехать к той пещере, что под кручей
обозначилась из груды мелкой осыпи ползучей…
Выбивают прямо со дна, и зимой не замерзая, Семь ключей — семь водометов и гремят, не умолкая…
Закружит любую лодку в пене их молочно-белой, и погибнет, и потонет в ней лю-бой безумец смелый.
Далеко потом, далёко — на просторе на гульливом —
Тело мертвое на берег Волга выбросит приливом…
Было время… Старожилы речь ведут, и не облыжно, что стояла эта заводь, как бо-лото, неподвижно;
В камышах, огородивших омут чащею зеленой, Семь русалок выплывали из реч-ной воды студеной, —
Выплывали и прохожих звали песнями своими
порезвиться в хороводе под луною вместе с ними.
И, бывало, кто поддается приворотному призыву
да сойдет к речному логу косогором по обрыву —
На него все семь русалок и накинутся толпою, Перекатным звонким смехом зали-ваясь над водою.
Защекотят сестры насмерть гостя белыми руками
и глаза ему замечут разноцветными песками;
А потом, потом зароют в той пещере, в той могиле, где других гостей без счету — без числа нахоронили…
Клич русалочий приманный услыхал один прохожий, Вещей силой наделенный, прозорливый старец божий, —
Услыхал и проклял заводь нерушимым гневным словом, и на берег, и на волны пал туман густым покровом…
В тот же миг стал осыпаться по обрыву щебень серый
и повис щитом надежным над осевшею пещерой;
А русалки так и сгибли в расходившейся пучине, —
Семь гремучих водометов выбивают там доныне…
Вешней ночью в этом плеске слышны тихие призывы, Внятны робкие моленья, слез и смеха переливы;
А под утро над ключами, перед зорькой раным-рано, Семь теней дрожат и вьются в дымном облаке тумана…
Конный мимо них несется, не жалея конской силы; Пеший усталь забывает близ русалочьей могилы…
И поют ключи, и плачут — слезно плачут в гневе яром, точно правят панихиды над зеленым крутояром…