До того, как народы Средней Азии и их соседи познакомились с исламом, они верили в дэвов. И считали, что иногда эти сверхъестественные сущности могут вселяться в людей, делая их посредниками между мирами. В европейской традиции такие персонажи огульно называют "шаманами", а в Средней Азии их звали "девона" или: туркмены и татары — дивана́, таджики и узбеки — девона́, азербайджанцы — дивана́, башкиры — диуана́, киргизы — дубана́, дувана́б, думана́, казахи — дуана́, каракалпаки — дийуана́.

Все эти варианты названий происходят от фарси и означают "одержимый дэвами". В славянской культуре есть еще одно слово, по смыслу рядоположное тюркскому "девоне" — "юродивый". То есть, особенный, не такой как все, странный, приближенный к богу. Потому по традиции девона уважается и иногда почитается населением, как человек Аллаха, к которому приходят необычные видения (*).

В эпосе девона зачастую выступает как чудесный помощника героя (в архаических вариантах мифов эта роль принадлежала, очевидно, духу-покровителю). Прорицатель и кудесник, дивана способствует рождению детей — например, богатыря Алпамыша, скрепляет браки, устраняет трудности, стоящие на пути героя. Обычно девона безымянен, но иногда девонами называют и известных святых (например, реальное историческое лицо — основатель ордена накшбандийя Бахаведдин), и мифических героев (например чильтаны — "невидимые святые", Буркут-баба) (**).

В современной фэнтези-литературе девона также присутствует. Например, как некий слуга мага:

— Девона — слуга, которого создает себе могущественный маг. — Голос Алишера был ровным, будто он лекцию читал. — Маг находит безродного дурачка, который никому не нужен, и впускает в него Силу из Сумрака. Накачивает чистой энергией… так что на свет появляется глупый, но очень здоровый и владеющей магией человек… Нет, уже не совсем человек. Но и не Иной, вся его сила — заемная, вложенная когда-то магом. Девона верно служит своему повелителю, может творить чудеса… но с головой у него по-прежнему не все в порядке. Обычно маг выбирает дебилов или даунов, они не агрессивные и очень преданные. Вложенная Сила дает им здоровье и долголетие.

...

— В народе девону считают одержимым духами. Отчасти так оно и есть… это словно взять пустой, треснувший сосуд и заново его наполнить. Только вместо разума обычно наполняют преданностью. Но Гесер — он не такой, как другие. Даже как другие Светлые. Он исцелил отца. Не совсем… ему тоже не все подвластно. Когда-то отец был полнейшим безумцем. Я думаю, что у него была имбецильность, видимо — из-за органических повреждений мозга. Гесер исцелил его тело, и со временем отец обрел нормальный, человеческий разум. Он помнил, что когда-то был круглым дураком. Знал, что если Гесер вовремя не вольет в него новую Силу — его тело вновь отторгнет разум. Но служил Гесеру не за страх. Он говорил, что отдаст за Гесера жизнь только за то, что однажды осознал себя. Стал человеком. И за то, конечно, что у него, юродивого, была семья и родился сын. Он очень боялся, что я вырасту дураком. Но обошлось. Вот только… только в народе у нас помнят все. Что мой отец — девона, что он слишком долго живет на свете, что был когда-то безумцем, не способным подтереть себе нос, — все это помнили. Родные отреклись от матери, когда та ушла к отцу. И меня не признали. И детям запрещали со мной играть. Я — сын девоны. Сын человека, который должен был прожить жизнь животного.

С. Лукьяненко "Последний дозор" (515)

Но бывает в литературе и другой девона. Наверное, такой, каким его могли видеть глаза Тимура:

...Он умирал, безумец Девона.

Наивный, гордый, слабый человек с насмешливыми строгими глазами — и шесть часов перебирал в горсти крупицы, крохи Времени, слова, стеклянные и хрупкие игрушки, боль, гнев и смех, и судороги в горле, всю ржавчину расколотого века, все перья из распоротой души, все тернии кровавого венка, и боль, и плач, и судороги в горле... Он умирал. Он уходил домой. И мешковина становилась небом, и бархатом — давно облезший плюш, и жизнью — смерть, и смертью — труп с косою, и факелы — багровостью заката; он умирал — и шелестящий снег, летящие бескрылые страницы с разрушенного ветхого балкона сугробами ложились на помост, заваливая ночь и человека, смывая имя, знаки и слова, пока не оставался человек — и больше ничего. Он умирал. И Истина молчала за спиною, и Дух, и Плоть, и судороги в горле...

В непрочный сплав меня спаяли дни,

едва застыв — он начал расползаться.

Я пролил кровь, как все.

И как они, я не сумел от места отказаться.

А мой подъем пред смертью — есть провал.

Офелия! Я тленья не приемлю.

Но я себя убийством уравнял с тем,

с кем я лег в одну и ту же землю.

Зов предков слыша сквозь...

Он умирал, безумец Девона.

Они стояли. И они смотрели. И час, и два, и пять, и шесть часов они стояли — и молчала площадь, дыша одним дыханьем, умирая единой смертью; с ним — наедине. Наедине с растерзанной судьбой, наедине с вопросом без ответа, наедине — убийцы, воры, шлюхи, солдаты, оружейники, ткачи, и пыль, и швы распоротого неба, и боль, и смех, и судороги в горле, и все, кто рядом... Долгих шесть часов никто не умер в дреме переулков, никто не выл от холода клинка, никто не зажимал ладонью раны, никто, никто, — он умирал один. И этот вопль вселенского исхода ложился на последние весы, и смерть, и смех, и судороги в горле...

Зов предков слыша сквозь затихший гул,

пошел на зов — сомненья крались с тылу;

груз тяжких дум наверх меня тянул,

а крылья плоти вниз влекли, в могилу.

Но вечно, вечно плещет море бед.

В него мы стрелы мечем — в сито просо,

отсеивая призрачный ответ

от вычурного этого вопроса.

Я видел: наши игры с каждым днем...

Он умирал, безумец Девона.

Все было бы банальнее и проще, когда бы он мог дать себе расчет простым кинжалом... Только он — не мог. Помост, подмостки, лестница пророков, ведущая в глухие облака, дощатый щит, цедящий кровь по капле, цедящий жизнь, мгновения, слова — помост, подмостки, судороги в горле, последняя и страшная игра с безглазою судьбою в кошки-мышки, игра, исход... Нам, трепетным и бледным, когда б он мог (но смерть, свирепый сторож, хватает быстро), о, он рассказал бы, он рассказал...

Но дальше — тишина.

Г.Л.Олди "Витраж Исхода". Глава "Молчащий Гром", часть третья.
Записано подмастерьем Ахайем со слов
Второго патриарха Помоста Скилъярда Недоверчивого (516)